«Пир во время чумы»

Замкнутый круг: любовь – чума, жизнь – смерть. Страх сменяет веселье, веселье сменяет страх, и только этими контрастами и держится мир. Чума во время пира, пир во время чумы – и никак иначе.

Такова эта «маленькая трагедия» в прочтении театральной студии «Балагуры». Здесь жизнь – это танец, энергия, шум. Не пушкинскими словами, но актёрскими телами в начале спектакля «выговаривается», что значит эта жизнь – ярость, буйство. Под музыку из спектакля М. Диденко «Шинель. Балет» (что очень кстати, потому как «Пир во время чумы» во многом претендует на опыт «пластического» театра) юные актёры задают эту чумную энергию. Но вот идёт смерть. Резкая тишина, красный свет. Время остановилось, остановилась и сама жизнь…

Такие контрасты заложены и в сценографическое решение: столы, на которых танцуют, превращаются в надгробные плиты; мантия смерти становится скатертью. Здесь пьют за упокой из фанфар. Такова и Смерть: красивая, грациозная, но в этот пирующий мир она не несёт праздник – с ней приходит только горе.

Сознательно это сделано режиссёром или нет, но спектакль насыщен аллюзиями, которые, конечно, выводят постановку на высокий уровень. Актёр, играющий Вальсингама, прислоняется к деревянной плите – и возникает ассоциация с Распятием, а склонённая Смерть напоминает Деву Марию. Уже упомянутая музыка из «Шинели. Балета» прямо отсылает нас к Гоголю – к его гротеску, которым, конечно, держится спектакль. Мизансцена, где Вальсингам на возвышении, а актёры у его ног, напоминает картину Н. Пуссена «Суд Соломона» – смерть и жизнь в едином порыве. В последней сцене все актёры находятся за столом – и здесь не может не возникнуть ассоциация с картиной «Тайная Вечеря» да Винчи.

Кульминацией спектакля становится эпизод с Луизой. Дерзкой, приковывающей внимание всех мужчин Луизе вдруг видится черный демон. Мимо неё проходит смерть. Та, которая говорила, что «не в моде нынче такие песни», вдруг сама оказывается заложницей этой песни – песни чумы, которая жизнь, и песни жизни, которая чума.

Анна Самсоненко